Когда пузырчатый ствол Webley & Scott M 1909 девятого калибра ударился о лакированную столешницу из карельской берёзы, новоназначенный глава отдела без названия MI-6 подполковник Хью Синклер сложил ненастоящие, картонные пальцы у переносицы, протёр запотевшие очки, шмыгнул орлиным носом и повторил, что Джейна не виновата.
Это «не виновата» говорил каждый, кому ни лень, когда Джейна подала в отставку. Мара, с медной сединой, настаивала на простых, понятных истинах, что всех не спасти, Люк витиевато прибавлял, что насильственным страстям — насильственный конец, даже Джейсен, ещё не оправившись от последствий собственного Судного дня, подтверждал, что Джейна — не виновата.
Ей нужно было проделать путь длиною в час и двадцать минут, к больнице святого Варфоломея, чтобы заглянуть в мутные, изломанные трещинами глаза По Дэмерона и вспомнить, как этот самый По Дэмерон, с парализованной правой рукой и одеколоном «жареное человеческое мясо», выкручивал руль своего покрашенного в чёрный самолёта.
Да, агент с кодовым именем Юн-Харла не пошёл против протокола, не предал страну и чётко выполнил приказ.
Джейне, впрочем, даже заходить к Дэмерону не надо. Лихорадочная дрожь становится неотделимым целым; чувство ненависти к себе — ложкой молока к утреннему чаю.
Некоторые грехи человек замолить не может.

Когда она засыпает, под первые крики петухов, то невольно думает о приобретённой роскоши, которую не купить ни швейцарским банком, ни Соловским поместьем — покой. Ферма полна тишины и размеренности, одинаковыми в узорах закатами и неотличимыми в цветах рассветами, не изменяющимися симптомами птичьего гриппа и колокольчика тележки мадам Тремельинни, потому что творог возят по средам, топлёное молоко — по четвергам, а почта идёт с запозданием в месяц.
В Ред Хуке никогда ничего не происходит, и потому редкие гости, в строгих военных мундирах и на роллс-ройсах, вызывают шквал негодования. Джейна отправляет всех восвояси двустволкой, потому что официальных допросов с Дэмерона хватило, а на новых нет ордена.
Она придумывает какую-то чушь про двоюродную кузину по троюродной тётке из Йоркшира, прижимает подкованным сапожком слухи и продолжает пожёвывать колос пшеницы, наблюдая за тем, как плавится маслом голубое солнце, стекая по синим дубовым ветвям.
В Ред Хуке ничего никогда не происходит, и на ферме Кеса Дэмерона продолжают скрипеть покрытые коррозией качели, вонять недокрашенный амбар и ссыпаться штукатуркой выкрашенный в горчично-жёлтый сарай с инвентарём. Иногда ночью люди здесь кричат, но соседи не обращают внимания.
Соседи, как и город, слишком далеко.

Джейне снится та ночь, одними пятнами и мозаикой калейдоскопа. И в детстве она любила забавные трубочки с зерном, а сейчас осколки соединяются в лужи крови и вздутые лиловые шрамы.
Ей снится ночь, утонувшая в банке с гуашью тьмы, снится отчаяние и безнадёжность. Снится папка, перевязанная двумя мотками бечёвки, снятся горящие, хрустальные глаза Дэмерона, снится Пава и добрый малый Капстан.
Ей снятся взрывы, огонь и белая сажа, а потом — вязкая Темза под тройным пирогом из туманов, а потом — Миссисипи в клейком вареве из серы.
Ей снятся встречи в жестяных коробках и расспросы, снится чёрный дым от аэроплана, снится небо над Ла-Маншем, в фанерных звёздах, обёрнутых фольгой.
Снятся шоколадки в фольге.
Снится Дэмерон в больничной палате.
Снятся письма от Джейсена.
В этих снах Джейна бежит, от самой себя и от чёткого приговора — виновна.

Иногда она думает — размышляет — как бы всё сложилось по-другому.
Что если бы она не купилась, то ложная информация не попала бы в штаб.
Что если бы она не доверилась Чёрному Лидеру, то он бы не вызвался прикрывать её.
Что если бы из-за неё Тино не отдал приказ, девять лётчиков были бы живы, а девять семей — сыты.
Что если бы она не играла в шпиона, По не лежал бы сейчас в кладовой и не стонал бы от снов других, где он — ястреб в клетке, боец под обломками, а шрамы ноют не ностальгией и повязки расходятся не соматически.
И Джейне приходится напоминать себе несколькими царапинами по запястью о том, что этого права — на догадки и предположения — она лишила себя давно.

Особенно когда в Ред Хуке бушует гроза.

— Опять без подушки? — спрашивает Джейна, не выпуская керосинку из ладоней. Керосинка ударяет по вискам, ручка разъедает кожу маслом, но ни о каком электричестве не может идти и речи, потому что они живут в Ред Хуке, город слишком далеко, а за выпуклыми окнами индиго — ливень с градом и три удара молнии подряд.
После войны Джейна не то чтобы начинает бояться молний, просто каждый раз ждёт, что за разъехавшимся небом пополам взорвётся нечто рядом, взорвётся и она сама.
— Я пыталась починить граммофон. У вас есть пластинки?
Интересно, сколько боли причиняет По каждое появление Джейны в дверях, а сколько — его шрамам?

[icon]https://pp.vk.me/c836429/v836429034/4dcf/Y0VMMqqr59s.jpg[/icon]

Тогда, когда в Ротэрхемском поместье насчитывалось двести тридцать пять слуг, газеты гладились по утрам утюжком, а затянутый под шею дворецкий мистер Бейли, шатающийся пингвином, активно шпынял зафлиртовавшихся гувернанток, отец заказал пороху. Джейсен и Энакин пытались продраться в закрытую на семь замком дверь, потом решили лезть через чердак. Пахло лимонными пряниками, пихтой и корицей в мандаринах. Джейна и отец клеили цветную бумажку, прилаживали фитили и делали фейерверки.
Кажется, мать тогда почти сплавила их обоих в Новую Зеландию, потому что фейерверки взорвались не так, подпалили дуб возрастом в несколько сотен лет и причёску тётушки Винтер из Орегона.
Через два месяца Джейна повторила эксперимент в пансионате Стовера и выгнали её не только с позором, а выписным чеком на пару-тройку сотен фунтов. Тогда в её всамделишно решили отправить на конец света, и под ночь Джейна сбежала, укрывшись за чемоданами в отъезжающим экипаже облысевшей тётушки Винтер.

Но она всегда помнила, как неправильно взрывались хлопушки, как набухали, словно от воды, тужились, пужились, и разрывались фантиками. Как оседала гарь на подушечках, как бешено стучалось сердце, как тянуло подойти поближе и посмотреть.

Наверное, Бог (но Джейна никогда не верила в Бога и зевала на мессах) создал её такой, без чувства осознания, без понятия границ, без самосохранения.
Только Джейна этим самым задевает не себя, а Дэмерона, тянется к нему и раз из раза и перед его носом взрывает хлопушки.
— Немного, — соглашается она наконец, — выстрелы глухие, тупое эхо. Здесь слишком длинно.
Романтика из неё тоже не вышло.

— Сон снился, — Джейна отвечает невпопад, витиевато, в таком порядке, который устанавливает сама, и нисколько не жалеет. — Хороший.
Поэтому она и сосчитала до трёх, поэтому раскорябала локоть в мясо, поэтому не спит сейчас. Джейна много чего не заслужила в этой жизни, и спокойные ночи, в которых у радуги есть конец, есть место нужное и понятное, тем более.
Она прилаживает иглу, поддержанную спицей с венчика для взбивки, проверяет, подходит ли в качестве держателя опаленный кусок деревянной линейки, и граммофон тарахтит, скрежечет, воет, но за помехами есть музыка.
Свободная и ритмичная, от неё, может быть, хочется плясать. Сейчас пляшут все, оголяя ноги по колено, отстукивая выложенными стразами каблуками, чарльстон и польку, газеты пишут о какой-то Бейкер, а для Джейны это слишком далеко.
Иногда — крайне редко — ей хочется закричать. Объяснить Дэмерону, что она не знала.
Не имела понятия.
Рассказать, как по её венам проводили ток. Дэмерон видел, не ток, конечно, но ожоги, тянущиеся приплющенными полосками.
Поведать, что и её подставило руководство, вынудило сделать добровольную жертву. Поиграть в высших, вместо войны указать пальчиком, кому могилу рыть.

Джейна знает, что ни фунта не стоят её инсинуации. Могла догадаться, могла понять, могла стать умнее.

Лучше бы она умерла.

Потому что они ушли. Ушли все.
И Дэмерона здесь нет. Видно — он лежит скрючившись, тряпичной куклой, даже не нюхает кокаин, а по глазам бельмится, расплывается, не осознает. Порою он бездумно ходит, натыкаясь в углы, забывает простейшие истины и разговаривает сам с собою вслух.
Джейна кокаин нюхает, держит в перламутровой пудренице с мозаичной крышечкой, самой дорогой вещи на ферме. Мир красочнее не становится, но проясняется разум. Рёбра не врезаются в лёгкие и дышать становится едва легче.
Может, кто-то скажет, что она обзавелась зависимостью, но два раза в день — не так уж и много.
Она же, в конце концов, мать её, графиня. У неё деньги есть.

Ей стоит уехать, оставить По Дэмерона на попечение приезжей хвостатой смешной девочке из Канзаса, или не-совсем Финну (наводила справки, не стала озвучивать), или отправить телеграмму Мирте и попросить побыть здесь.
Что-то каждый раз её удерживает, и даже письмо, свежее, на тиснённой, рельефной кремовой бумаге, с вензелями, не может выдернуть её отсюда.

Она уверяет себя, что нужна Дэмерону.
Это не так.
Но он ей нужен.

Граммофон вновь заедает, Джейна смачно ругается, только айкает и оркает, потому что акцент не пропадает. Вместо венчика она приматывает две иглы для выделки шерсти, разбирает аккуратные стопочки, выуживает пластинку, ставит.
Они молчат, молчат всегда, потому что говорит за них эта ферма, гроза, на худой конец. На уроках философии её пичкали бредом на тему ответов, не нуждающихся в вопросах, и вопросах, которые не требует ответов, а здесь ничего не нужно. Только тишина.
— На следующей неделе, — кощунственно прерывает она буйство природы, — приедет какая-то проверка. Санинспекция, проверка сельских хозяйств.
Заканчивает комкать письмо и начинает рвать на мелкие кусочки.
Ветер врезается в окно, взрывается китайским порохом, ливень превращается в потоп.[icon]https://pp.vk.me/c836429/v836429034/4dcf/Y0VMMqqr59s.jpg[/icon]

Как в самом настоящем романе сестёр Бронте, Джейна очень литературно сошла на берег с парохода, перехватывая ручку саквояжа, не менее литературно поправила поля шляпки и поймала кэб. Такси, то есть, здесь такси.
Редхук тоже был бумажным, книжным, в чернильных строчках, только твеновских. Со зданий спадали яичные скорлупки краски, в церкви собирали подписи для петиции, помогали вдовам. Здесь пахло свободой и злаками, а дома воняло гарью.
Небо, безусловно, было таким же, только созвездия новые, но для Джейны и закаты смотрелись иначе. Порванными в бахрому и с волдырями.
Дни, ночи, недели и месяцы слились в одну непрекращающуюся рутину, и, если и когда-нибудь в потайном кармашке лежали билеты назад, на паром, срок годности давно истёк.
У Джейны тоже гарантийный штамп закончился.

Она перестала думать прямо и осознанно, цельными развёрнутыми предложениями, одними обрывочными кусками, и, ради вожаков коровьих стад и двустволок с калибром 4.16, Дэмерон, не поднимай ты тему! Рано или поздно всплывёт сама, и поздно настало, а Джейна не может сказать.
Она похудела, сильно, перестала стричь волосы по плечи, румяниться, выпрямлять спину. Могла облизывать пальцы, грызть кукурузу немытыми руками и не смывать смазочное масло на ночь. Лея бы возопила, и даже Хан мог придти в неистовство — в ней остались призрачные волокна и катышки, вот и вся вам Джейна Соло, награждённая тремя медалями Соединённого Королевства и герой войны.
Джейна прислоняется к стене, теребит пухлые обои, смотрит на расползшееся пятно плесени. На обоях гортензии и герань, и похожи они, честно говоря, на самую что ни на есть дешёвую туалетную бумагу. Граммофон порою заедает, потом идёт гром, затем глазам больно от вспышки; Джейна ритмично подправляет иглу, что-то вертит, подцепляет вилкой и пускает пластинку снова, по кругу.
От разговора бежать не хочется — устала наповал.
— Ты говорил о ферме, — признаётся она, протирая красные уголки глаз, — говорил о месте, где вырос. Помнила фамилию. В октябре залезла в архив, перелопатила двадцать шесть журналов, потом угрожала скалкой в департаменте клеркам «Уайт Стар Лайна», приехала, угрожала стойке администрации в отеле, залезла в ещё один архив, нашла счёт пятилетней давности за электричество, приехала в Редхук и нашла. 

Джейна подгибает ноги в холщовых брюках, потому что давно одевается по-мужски, отползает в тень и хрипло смеётся. Шрам на боку начинает ныть, психосоматически (она же с образованием, верно?) расходиться, а Джейна все хрипит.
— Жених! Он же принц, чтоб тебя дьявол поджарил блинчиком. Ну, — тут же оговаривается она, перебирая серпантин бумажек, — не полностью настоящий, но королевская кровь. Представляю неудержимую радость и почести датского двора, когда один из адмиралов и послов привезёт британскую шпионку.
Она молчит дальше, потому что письмо от того самого адмирала и посла только что порвала, толком и не прочитав.
— Я сказала «нет», конец истории.
Любовь, как и в романах сестёр Бронте, может быть настоящей и доступной всем, только в романах всё чуточку лучше, нежели в жизни.

Дэмерон не задаёт вопросов главных, а они так и висят. Джейна тоже задаёт их себе, ответов не находит, но пытается подобрать слова, наивнимательнейшим образом рассортировывая пластинки и наблюдая за мигающей лампочкой. Разряд молнии — и кабинет погружается во мрак.
Джейна не верит в Бога, а он в неё, похоже, тоже.
— Я тогда подала в отставку. Не из-за товарищей, и не из-за того, что все разуверяли в вине. Нас учат признавать, что смерть — это естественный отбор и простая необходимость. Долг. Я ушла потому, что меня не предупредили и подставили. У меня руки не по локоть, но в крови, а тогда я поняла, что дальше будет больше. Подстав, моих оговорок, поломанных судеб и лицемерного патриотизма.
И не совсем то, чтобы Джейна разочаровалась в своей стране, или в MI-6, или в агентстве, скорее, в людях и в себе.
— А потом, ну, я сбежала. Когда я ехала сюда, в Редхук, то была уверена, что меня гнало чувство вины. Мол, там же Дэмерон, я помочь должна, рядом быть, грехи искупить. Только чёрта с два я должна и чёрта с два осталась бы так. Это я сейчас понимаю, что я хотела заново начать. Ради себя осталась здесь.
Рукой она нащупывает фантик из фольги. Шоколад Джейна не ест давно, потому что дорого и кризис, и не хочется.
— Ещё, как-никак, могу заботиться о тебе. Не потому, что должна. Не из-за вины, не ради себя, не для тебя, а просто, потому что ты был другом. Друзей... даже бывших... бросать нельзя.
Всё звучит искусственно, натаскано, пластиково, но Джейна говорит от всего сердца.

Разве что сердце у неё точно такое же, искусственное, пластиковое и ненастоящее.
[icon]https://pp.vk.me/c836429/v836429034/4dcf/Y0VMMqqr59s.jpg[/icon]

Тот вечер Джейна силится забыть, обернуть в шершавую картонную бумагу и убрать на полку высотой в три фута, за банку с дождевыми червями и хронологически разложенные крючки. На рыбалку здесь отправляются в неизменно ядовито-неоновых розовых сапогах в салатовую крапинку, на размера три больше собственного, порицают Гудзон мелководьем и костистыми осётрами, а Джейна на рыбалку пытается вытащить Дэмерона, и выходит плохо.
Зато весь Редхук теперь знает, что у йоркширских девиц охота на рыб в голове вырисовывается картинкой лодки, копья наперевес и корзинкой для пикника.
Не то чтобы Джейна действительно воображала поплыть на каменистый откос вёслами и после заката. Бутерброды с огурцом и настойка из одуванчиков были, между делом, неплохими.

О конных прогулках у йоркширских девиц познания чуть шире.

Джейна сидит по-мужски и без платья, потому что все давно сидят по-мужски и в холщовых брюках. Правым глазом она следит, чтобы Чёрный не сбросил горе-наездника, чтобы не порывался вперёд, и готова в любой момент замедлиться на Зорьке (по тёмным каналом привёл в подарок месяц к ряду старый русский друг, коммунист от звёзд), но не требуется.
Джейна молчит. Исповеди она прерывать не привыкла, а у По исповеди именно такие. Отрывистые и очень честные.
Ей бы тоже так хотелось, но она молчит.

— Я рада, — говорит она наконец, когда Зорька почти давит соседских облезлых мальчишек. Срывает колосок, жуёт. — Правда рада. Что осталась.
Ей так странно, на природе, вдали от кованных арок поместья, вдали от паровых городов, вдали от людей. Странно, потому что здесь Джейна перестаёт заводить будильник, а напольные часы сломались давно, и стрелки застыли. Она даже в календарь не смотрит.
В Редхуке времени нет.
— И что мы друзья.

Нельзя сказать, что Джейне не нравится падать в эту кроличью нору. Нельзя сказать, что она против потащить Дэмерона за собой.

Она вдруг смотрит на По, смотрит, какой он взъёрошенный, воробушек, как у глаз у него морщины, и щетина, и что ему, в общем-то, за тридцать. И Джейна понимает, почему По — настоящий герой. Её такому не учили и не говорили, только жестянки и медали говорили изучать.
У По есть сердце. Большое такое. Без жестянок. И сейчас, в погоне за солнцем, Джейна узнаёт.
Вспоминает.
Что такое дружба в небесах — даже если небо падаёт на землю.

***

Джейна сидит, скрестив ноги по-турецки, и достопочтимая многонаграждённая графиня Ротерхэмская Лея была бы в ужасе, заприметив дочь чумазой, в мужских брюках в гусиную лапку и без нижнего платья. Джейна утирает щёку, щурится и жадно раздувает ноздри. Запах бензина будоражит рёбра, будоражит память, разбавляет тёпло-цитрусовую картину из амбара.
Она находит старый литейный станок, с металлическими пластинами в буквах. Спросить у По Джейна пока не решается, но пока покупает двух перепелов на рынке, развязывается костяной язык, она что-то бурчит миссис Уэлк про типографию, а та, посудачив о старшей дочери Блейков, красотке Сью, сбежавшей в Бруклин на подмостки кабаре, шёпотом и воровато сообщает о давнишних попытках статридцатилетнего Баррингтона Клеменса печатать здесь газету Редхука литейными монументальными пластами. Джейна соглашается в одном — назвать своего ребёнка Баррингтоном могут только взаправдашние садисты.

В узком, похляцанном проёме и двух стогах сена по бокам, Редхук кажется ненастоящей глянцевой картинкой с открытки. С него бы, в самом деле, рисовать поздравительные карточки, приписывать индейку и рассылать с рецептами. В пальцах ломается чёрствый двухнедельный хлеб с отрубями, кукурузная трава плывёт голубым, и небо переворачивается с полями, порастает мхом и выбоинами в камешках, а потом всё плюхается таким, сероватым всплеском и кругами воды. Идут в розовых резиновых сапогах с рыбалки, покачивая связками осётров, отводят вороных коней, и бока у них впервые кажутся Джейне не багряными, а в апельсинах.
Яблоках, конечно. Яблоках.

Джейна проводит ладошкой по прессу станка, пачкает большим пальцем, закручивает канистру и выходит из сарая. Крыша сползает ещё на полдюйма, штукатурка горчицей отпадает.
В «Лафайте» тоже отпадала, но была в цвет облаков.

Вчера, когда она брала корзинку щавеля и букет пастернака, курносая Марианна предложила ей шоколадку.
Большую такую, холодную, с отпечатанным миндалём. Марианна всегда смотрелась так, что вот-вот разревётся. Джейна сунула ей шишку в серебряных блёстках (нашла под антресолью, среди деревянных ангелочков на ёлку и Евангелие от Лукки, почёркнутое угольным карандашём) и сбежала, а шоколадку выплюнула у обочины.
Редкостная дрянь на вкус.

Закрывая дверь амбара, Джейна думает, насколько разозлится Дэмерон, узнав, что теперь обрыла она и заброшенные постройки фермы.
Дэмерон не злится на неё даже за разбитые тарелки в васильках. Почти.

***

— У меня есть новость.
Заканчивается август, проходит середина сентября, и бабье лето врывается в Редхук тонюсенькими паутинками в привычных каплях росы. Деревья здесь ещё не опадают, только клёны горят пожаром, и оттого чудится, что лето поймано в ловушку сна. Такой лабиринт она покупает у заезжего первопоселенца Пунка. Пунк смуглый, морщинистый, в одежде на европейский лад, но Джейна всё ждёт, что он снимет котелок, раскрасит всё лицо пигментом и обзовёт продажу сувениров в саквояже театральным актом. Пунк уезжает, а Джейне говорят, что настоящее его имя «Пушистая Медвежья Лапа». Свирепый, зато добряк.
Два ловца Джейна вешает над диваном По. Ещё два разбирает и вплетает перья, колокольчики, бусинки в кудри, звенит и чихает. На счёту в банке числится двести долларов и пятьдесят центов, и ей бы написать родителям, попросить деньжат, но руки как-то не доходят.
Письма на рельефной бумаге, в сургучных печатях и датской маркой с фрегатом не приходят.
Ей почти не жаль.

Граммофон продолжает шуршать, шуметь, хрипеть и подскакивать, но сейчас игла (которую заменяет конструкция из гвоздей) почти не заедает.

В Йоркшире под осень природа умирает, а Миссельская пустошь мёртвая всегда. Ни одного деревца, одни вересковые заросли. И ветер воет волком по ночам.
— Мы открываем шоколадную фабрику.
Джейна говорит это просто, засунув ладони в два кармана комбинезона из джерси (вроде, Дэмерон влезал в него, когда ему было пятнадцать), на скулах у неё взамен румян гарь, а перышки покрыты копотью. Бусинки стучат друг о друга, и позади Джейны ландшафт отражается эхом в лужах после ливня с грозой. Пасторалью здесь и не пахнет, только урожаем картошки и рябиной.
И летом, которое никак не хочет уходить. Ржут лошади — забыла насыпать овёс с отрубями, должно было с час назад.

Недели две назад Джейна снова пыталась вытащить Дэмерона гулять, на лошади, но тот сослался на головную боль. Она поверила, отправилась к Марианне, и снова плевалась шоколадом. Притащила домой полмешка морковки и столько же свёклы.
В руках у Джейны содранный кусок обоев, со второго этажа, в уютную болотную полоску, весь исписан вычислениями, процентами, слоганами и криворукими картинками, и вся бумажка в чернильных пятнах, но держит её Джейна так, словно мнёт карту сокровищ.
Со станком она всё ещё не разобралась, но обязательно починит, приладит железо и бетоном зальёт глинянный макет, и станок снова будет печатать, тяжёло и со скрипом на пару вёрст. Рисовать она умеет слоника, вид сзади с хвостиком, ушами, и хоботом вверх, но По разберётся. Полоски на аэроплане у него кривились не особо, если оба глаза закрыть, то даже ровно.
— Налоги платить не будем как ветераны войны.
Джейна уже давно не говорит повелительно-восклицательными предложениями и побудительными знаками вопроса, но сейчас, под сенью пожара клёнов, рябины и картофельных полей, она ждёт.
Ждёт, что Дэмерон скажет «да».

Джейна помнит, что друзей бывших не бывает. Может, с мечтами также.
Может, нет.
[icon]https://pp.vk.me/c836429/v836429034/4dcf/Y0VMMqqr59s.jpg[/icon]