Падме знала — хорошие королевы не умеют прощать.
Может, так сложилось исторически, может, по-другому трон не передавался, но уроки в просторных классах Академии с голозаписями учителя Г'лека с Альдераана всплывали перманентно и под размеренные удары кашиикского обеденного гонга.
Нельзя ставить личностные интересы выше блага государственного. Нельзя позволять эмоциональной окраске туманить разум. Нельзя приписывать любовь к цепочкам логики. Нельзя...
Падме все эти «нельзя» нарушила давно, и вот сейчас её сердце расплющивала жажда побега от корней, а полая душа наполнялась страстью к жизни.
Грань между «понятным» и «запутанным» стёрлась ещё под дагобской туманной дымкой в графитовых алмазах и сияниях чистых разумов. Понятно было держать Эни за руки и целовать в уголки губ, запутанно — идти вдвоём к кладбищу ушедшего и принимать факты. С последним у неё проблем не наблюдалось. В старые добрые времена. Когда парковка на Тиде составляла не двадцать кредитов в час.
— Красиво.
Набу застыло во временной петле из чёрных дыр. И своды мраморных кремовых висячих садов, и ажурные переплетения деревьев перлота, и тончайший шёлк журчания фонтанов — всё осталось прежним. Нелепый, кособокий Тид своими нефритовыми масляными шапочками разбрасывался тортом по холмам. Цвела джарронто, растягиваясь сладострастным ароматом прошлого.
Падме понравилось, как расположили мемориал: холодный камень вечной усыпальницы Солы расположился по правую руку от лодки в последний её полёт, чуть ниже примостились и дети. Мать с отцом положили вместе, и они мерно охраняли дочерей. Сквозь редкие прожилки потрескавшегося стеклобетона, конструкции с навесом из шарообразного купола в вензелях, пробивались буйные бутоны белых лилий. Так что здесь, в оазисе усопших, было красиво по-настоящему, умиротворённо и смиренно.
Падме прижалась поближе к Энакину, избегая прямых речей. Она говорила, что как только попрощается с семьёй, как только коснётся могильной плиты рукой собственной, то наступит конец.
Конец пришёл, и жгло и в груди, и в глазах, как от бластера.
— Эни, — она неловко, несгибаемыми пальцами из флекспластика скомкала рукав лётной куртки. Не изменилось ни Набу, ни Энакин; всё так же омерзительно пах домом и улыбался так, словно все планеты должны выстроиться перед ним в стройный хоровод и принести присягу. Падме приносила и клялась. Сейчас бы она с удовольствием отправилась в повторный рейд на Мустафар и опустила нос в лужи лавы, убивая рецепторы.
— Ты знаешь, «да». Я бы хотела сказать «да». Больше всего на свете я хочу остаться рядом, хочу просыпаться в отблесках трёх мурджонских солнц твоей души и вместе с тобой изучать мир новый. Больше, чем разрешения проблемы этнического многообразия на Кореллии и расизации в политике Республики по отношению к Доминации Чиссов.
«Хочу» у неё всегда разнилось с реальностью и выпадало из лексикона. «Хочу» в словарном запасе клана Наберри не было. Падме была и образована достаточно, дабы понимать философский вопрос дилеммы выбора — зависят ли наши решения от сугубо личных посылов и мыслей, или же внешние факторы неизмеримо влияют на наши пути? Если так, то оба варианта сливались в один, пока мармеладная трава хлестала по щиколоткам. Когда-то, кажется, Падме прошла бы сюда в радужном платье из сайборианского бархата, а сейчас тонула в бешенных кудрях и форме из арбрского хлопка.
Врёт она. Изменился Тид — к стеклянному небосводу в молочных трещинках тянутся небывалые постройки в арцетроновой обшивке; изменился и Энакин, и она сама.
— Разве у нас может получиться? Разве мы сможем быть вместе? Не против всех, а против себя?
По дороге из жёлтого мунтуурского кирпича, к волшебнику из датомирской деревеньки, они шли рука об руку. Было нечто поразительно неправильное в и до удивления простое в чаше переплетённых рук и прятках сенатора Амидалы в плече рыцаря — прятках от него самого. От Энакина разило теплом и заботой.
Но Падме всегда была не просто хорошей, а обожаемой и чтимой королевой, и прощать такие не умеют. Из Энакина, правда, вышёл бы на удивление отвратительный подданный — он бы закатил бунт, или, что ли, революцию устроил. А плохие подданные проступков монарших особ не забывают.
Падме бы очень хотелось быть королевой плохой.
