Первый вопрос Падме относился к проблеме отмены налога на брул. Ксилксаш только и существовал что на доходах от разрекламированного фрукта; каждый уважающий себя мало-мальски состоятельный приезжий в ресторанах Корусанта заказывал только таунтаунов под брулом, сорбеты из брула или брульные компоты. Налог по десять кредитов на каждый куст привёл бы к краху зыбкого Ксилксаша, и Падме лично поддержала мирную забастовку, призывающую одуматься и оставить haute cuisine на совести шеф-поваров.
Ответа она не получила; только обмякла у Энакина в руках, а сейчас, конечно же, корила себя за помутнение рассудка, за слёзы и за ответный порыв, за причитания и за «как я скучала».
Воспоминания навалились разом, выбили помост и оставили разбираться с вихрем боли сердца тет-а-тет.

Она пыталась поговорить с этой девочкой, Рей, со смешными зачёсанными хвостиками и одинокими глазами. Внимательно слушала, но, улавливая отдельные слова о героях Республики Люке и Лее, ничего не могла понять. Только несколько мгновений назад они лежали перед ней, два тёплых свёрточка, два носика-пуговки, совсем как кнопка катапультирования в «A-wing», а теперь они взрослые мастер Люк и генерал Органа. Разве это её дети? Разве могло всё так изменится?
Падме умерла — это бывший сенатор осознавала в полной мере. Её, кажется, похоронили на Тиде? Красивые, значит, были похороны; вокруг должны были уложить венок из белых куполообразных цветков, а потом провожать в дальний последний путь по лугам, сквозь горные пики и упирающиеся в них брюшка облаков. Случись это всё в другое время, через месяц, через год —  она бы сбежала к протоколам, к датападам и голодневнику, где каждая встреча отмечена зелёной галочкой. Но Падме покоилась среди вершин Набу гораздо дольше, а значит не было больше ни политических обязанностей, ни проблем насущных, ни новых встреч, ни приёмов с Мон-Мотмой. Была только мгла; изнутри она тянулась щупальцами ратхтаров к тьме за выпуклым стеклом, перемешивалась в густых цифровых красках и взрывалась фейерверками салатово-изумрудного и розовато-оранжевого. Такие обычно запускали в день коронации.

Не изменился только Энакин. От этого было страшнее втрое; Мустафар волдырями бежал по глазам, а на шее пролегали незаметные фиолетовые кровоподтёки. Раз за разом он стискивал пальцы Силы у неё под горлом, раз за разом Оби-Ван склонял своё поросшее рыжей бородкой лицо над Падме, раз за разом демократия умирала под бурные взрывы рукоплесканий и шипение горячих пепельных вулканов.
Но в медотсеке корабля не было ни Мустафара, ни старого друга, ни верного С-3PO. Даже медицинский дроид выглядел блестящим, бодрым и невероятно фантастическим. Падме бы засмеялась от щекотки и порадовалась лёгкой одежде пациента, но вместо того плющила нос о лёд титановой обшивки и почему-то напевала про себя гимн Набу. «Сила, храни Королеву, священное Паонго, пусть зеркальной будет мудрость её, да пребудет с ней отвага жителей Паррлау...»
— Тебе ведь не нужно моё разрешение, чтобы говорить, —  отозвалась Падме, чуть отшатываясь от разлитой молочной реки в пятнах стекла. Энакин отразился в нём самым краешком и смешно поплыл пузом шаака.
— Не то чтобы я собираюсь слушать.
Тяжело опираясь на выступ дверцы шкафа, некогда королева, однажды сенатор, а теперь женщина из старых времён, о которых и сказки-то не слагают, она дотянулась рукой до металлического стаканчика и проглотила голубую шипящую жидкость. Дроид оставил. Во всё том же покатом оконце рука коснулась плеча Энакина; но мираж отражений рассеялся быстро.
— Ты не ответил. Налог на брул отменили?
Вопрос был неважным и к делу не относился, но смотреть на... кем бы он сейчас ей не приходился Падме не могла. Не могла и разговаривать, только пустым взглядом подсчитывать вихри глазированной лазури на лимонных скатах астероидов за бортом.

Он говорил. Ходил. Улыбался своей самой нахальной гримасой. Терялся, так открыто не осознавая происходящего. Словно только вчера они прятали взрывы хохота от грозного взгляда Оби-Вана, шушукались по уголкам, словно подростки, а потом разлиновывали звёздную карту, пытаясь придумать способ наладить транспортные связи между секторами. Перед ней стоял самый что ни на есть живой Энакин Скайуокер, тот челкастый надоедливый мальчишка, к которому член Движения Помощи Беженцам, безусловно, оказал сострадание и помощь. О фантастическом напоминали лишь абсолютно целые обе руки, обстановка медотсека и девочка Рей.
Падме, непривычно игнорируя обращения, зашелестела больничной ночнушкой. В отличие от Энакина, шла она без запинки, напролом, задержалась лишь на мгновение, а потом чуть ли не вдавилась в джедая. И не удержалась — дотронулась пальцами до холодной щеки. Провела подушечкой большого вниз — он скользнул по ямочке, разгладил знакомую морщинку, подцепил коричневатую родинку. Падме выдохнула и сделала полшага назад.
А затем раздался жвачный хруст. Костяшки правого кулака окропили алые капли. Второй звон пришёлся на мощный толчок ладонями оппонента в плечи — но из-за близости расстояния, разницы в росте и эффективности предыдущего удара, вышёл он хлипким и позорным. Видел бы Панака...

Нос Энакина радостно свизгнул, удовлетворительно брякнул и забавно отклонился в сторону, нелепо повисая знаменем с печатью Республики на бодром, полном радости лице.
Падме всегда неимоверно раздражало это его самодовольство, уверенность во вседозволенности и в непорочном детском восторге, что мир у него под набалдашником рукоятки светового меча. Но тогда эти ребячливые ухмылки Падме очаровывали, затем — начинали пугать. Что может быть хуже для отчаянного сенатора, нежели страх перед собственным мужем и его вихрем волос цвета татуинской пшеницы? Сейчас она понимала, что маридунских бабочек неумолимо тянет к дрожанию ионных лазеров. Сейчас Падме Энакина не боялась.
— Чего ты ждал от меня? — ей неукоснительно хотелось закричать, что-нибудь разбить, врезаться кормой в скалистый обвал и проломить хребет, но у неё не было такого права. Королевы всегда должны позвонки спины точечно расправлять, удивлённо приподнимать брови и двигаться с плавной мягкостью, в строго прописанном доктором темпе, какие бы пуды парчи не струились с плеч. Королевы всегда едва поджимают губы, несколько брезгливо смывают с локоточков кровь и продолжают обсуждать стратегию на ближайший квартал; Падме никогда не удавалось вырезать рунами заповеди на лбах, лишь вписываться в рамки и соблюдать границы остриёв.
Роскошь, доселе ей невиданная, роскошь следования личным целям без груза последствий волной эйфории захлестнула некогда мадам сенатора и также стремительно сошла.
— Чего ты ждал, Эни? — ей бы ужасно хотелось вложить весь дендритонский яд в ласковое прозвище, а удалось лишь пригоршить. — Хорошо, в чём-то ты поумнел, или это протоколы дроидов стабилизировались. Острых предметов мне в руки не дают, таблетки только в чашечках. Боишься, что ускользну назад? Правильно делаешь. Как только предоставится возможность, я уйду.

Падме устала; устала за многие года, и эта тягучая нега сковывало тело. Какой сейчас год, тридцать четвёртый после битвы при Явине? Когда же она была, эта битва, когда умерла она, Падме?
— На могильной плите-то хотя бы выжег сейбером «любящий муж скорбит целую вечность»?
А зря, если не так. Теперь прежнее нежелание избегать прямых зрительных контактов испарилось, теперь безликое серое осуждение заворачивало Энакина в кокон. Пусть только попробует сбежать.
— Скольких же юнлингов ты убил на этот раз, чтобы заполучить консультацию от Амидалы?
Последняя фраза растворилась в мерном гудении рабочего дроида — он мигом подлетел к Скайуокеру, предлагая немедленно вправить сломленную носовую перегородку и залечить рану. Падме оставалось только бешено хихикнуть, а потом прервать муку немного диалога; она слабо простонала и поползла по стенке на обшивку корабля, пытаясь удержаться ногтями за выпирающие болты. Несмотря на то, что с ударом вырвалась вся злость и ненависть, что её собственный Мустафар под пеплом затонул, энергетические ресурсы организма истощились разом.
А налог на Брул до повторного отправления в вечную тьму она проверит. Главная задача политика — чтобы дело его жило и после смерти.

Плаванье по мгле затянулось.
В огромных прорезях заковыристых одинаковых жемчужно-серых астероидных поясов расцветали багряные шестигранные бутоны ладалумов, плыли шипастые сборные венки из марловских пушистых роз, взрывались брызгами индиго салатовые стебельчатые коммелины. Падме тонула в знакомых землянистых горных деревушках, испуганно отшатывалась от чужеродных сплетённых башен экуменополисов, бежала по жахлым лугам, путаясь в шлейфе из утренней розоватой дымки. В миражах оказалось на удивление уютно и тепло, и острый свет медицинского отсека шаттла неприятно резал по лицу. Хотелось уйти назад, на планету обрывочных воспоминаний и несбыточного покоя. Саднило тело, пахло солью. На щеках коркой покрылась кровь.

Если бы руки и ноги не сковались энергокандалами, чудесным образом воскресший сенатор умудрился бы ещё раз пройтись ласковым движением рук по смазливой мордочке. Удобно устроился Энакин, нечего сказать! Как с гиллома вода! Ничего не помнит, ничего не знает, возродился, чай, не по собственной воле — красота! Альдераанская картина мхом! И ведь действительно, ни обвинить, ни в упрёк поставить. А как же он мучается, наверное — по ночам не спит, в подушку плачет, протыкает сердце светошашкой и взывает к милосердию Силы. И, вероятно, все его простили. Джедайский кодекс, священописания, как ослушаться! Гнев разливался медленно, жидким родиумом заполнял кровеносную систему, а Падме продолжала по-ученическому старательно дышать. 
Разве стоят его слова хоть капли чести, разве есть в нём хоть лучик света? Как не стыдно ему смотреть в глаза, как не стыдно...
Решение «заглянуть предателю ценностей эгалитарного общества в глаза» оказалось идеей плохой. Глаза как были самыми честными и безумными во вселенной, так ими и остались. Били куда надо.

Усесться на жёсткой койке удалось не сразу. Захрустели позвонки, чуть закружился в гравишторме звездолёт. Падме тянулась не столько осознанно, сколько изнывая инстинктивно. Тёплый, живой, не душит, юнлингов не режет, обещает заняться вопросом налогооблажения редких экзотических видов овощей — что ещё женщине для счастья требовать?
Воцарилась тишина, прерываемая редкими пищаниями дроида. Малыш разочарованно старался следовать забитым протоколам, но лечить несносных гуманоидов получалось плохо; то на детальки грозятся разобрать, то сидят, обжимаются. Мерцающая головка мелькнула в проёме двери, а Падме постаралась не думать — ни о печальной одинокой Рей, ни о Набу, только мягко скользить меж кудряшек не совсем законного мужа и по-королевски механически хлопать ресницами. Слёзы вышли бы сухими.
— Мой бедный, бедный мальчик...
Вся сцена чувствовалась фантастически неправильной, устрашающе нездоровой. Усталость наваливалась коконом, не позволяла связно думать, говорить, тем более двигаться, поближе придвигаясь к Скайуокеру, такому родному и далёкому одновременно. Раздирало на части изнутри и придавливало шурупчиками потолков да пластами металлической обивки снаружи, только горечь выражалась уже не в поломанных носах, а мягких касаниях и лбе ко лбу.
— Эни, я всегда буду любить тебя. Просто как прежде — не будет. И нас не существует. И не может больше быть. Мне очень жаль.

И Падме действительно сокрушалась. Может, стоило бы взять за подбородок, или утереть краешком простынки запекшуюся кровь — она догадалась лишь поцеловать Энакина в лоб и в левый висок. На прощание.
— Ты не сможешь удерживать меня в клетке из титана, понимаешь? Не сможешь. Я пойду с тобой на Набу. Хочу увидеть свою могилу. И мемориал Солы. И родителей. Но после — после конец, любовь моя. Некоторым вещам сбыться не суждено. Ты зря проделал этот путь.
Почему-то ему всегда удавалось держать сейбер цепко, а её ладошки упускать. Вот и сейчас, осторожно выскальзывая из чаши переплетённых пальцев, Падме улыбалась слишком по-простому, как раньше. Как в самом начале.
Она не представляла, что ей делать дальше, где нарабатывать навыки выживания, по каким голопадам учить историю и в каких буклетах читать о новых партиях. Разочаровывать мужа, не мужа то есть, особого удовольствия не приносило. Вместе с его сердцем она своё не разбивала — вырывала с костями и мясом.
— Эту милую девочку, Рей, можно отправить погулять по Тиду. Там сейчас чересчур красиво. Цветёт джарронто.
Нет, Энакин, не смотри же так. Концы порою начало чего-то нового, необыкновенного. Для Падме же сейчас «отпустить чужую руку» приравнивалось к тупику.
И она отпустила.
Корабль пошёл на посадку.

Отредактировано Padmé Amidala (14.05.2016 23:59:10)